Двум смертям не бывать [сборник 1986, худож. Л. Я. Катаев] - Ольга Константиновна Кожухова

зверек, языкастый, дразнящий, быстро, весело перебегает по мокрым поленьям, а поленья при этом шипят недовольно; как он точит их длинным огненным зубом, разгрызает на части, как взлетает клубком и опять обрывается вниз, оскользаясь; как гудит и урчит, пожирая тяжелое, грубое тело полена. В этом есть что-то древнее, постоянное, вечное, может быть, сама жизнь.

Все затихло вокруг. И Лида устало, не торопясь, кидает на угли две-три мерзлые дровины и щепочкой осторожно прикрывает железную дверцу. И вся комната разом гаснет во тьме. Виден только девический силуэт, одинокий, чуть сгорбленный, грустный. Хорошо лежать на соломе и смотреть на него. И не думать ни о чем. «Глубь мерить глубже, тише, слушать тишь». Потому — что на большее, на какое-то проявление личности Сергей еще не способен: нет ни воли, ни сил.

За короткое время своего пребывания здесь Сергей как-то свыкся со своим одиночеством, с состоянием общей неузнанности и бесправного равноправия перед сестрами и врачами. А сейчас против воли снова вырван из мира больных, умирающих и с трудом побеждающих в себе смерть: вроде он и не раненый, а опять командир для своих подчиненных, за которых давно уже, может, три дня, а может, четыре, ни перед кем не отвечал. Да и сам он все это время никому не подчинялся. А теперь вот снова вынужден подчиниться человеку, который давно, может, три, четыре дня, а может, пять дней, был не властен над ним.

Большаков почему-то смущен этой встречей с комдивом. А еще ему очень неловко перед Лидой, сестрой. Ей-то тоже, наверное, показались нарочитыми и могучие плечи полковника, и его громкий смех, громкий голос, и его жизнерадостность, сила, здоровье, а главное, этот дерзкий, насмешливый и как будто бы обнимающий взгляд — как Сергей полагал, унижающий женщину.

Он уже пожалел, что полковник его разыскал на немытом полу, на соломе, в душной, темной, пропахшей карболкою комнате, неподвижного, с многодневной щетиной на серых щеках.

Он хотел уже было подозвать медсестру, но вовремя разглядел, что Лида, сидящая в полумраке у печки, как-то очень печально, почти безнадежным движением вытирает глаза. Слезы льются, а она их промокает то платком, а то рукавом. И все это тихо, беззвучно. И он поразился своей собственной новой догадке: «Да они чем-то крепко связаны, мой Степан Митрофанович и спокойная наша, строгая сестрица… Чем-то очень серьезным, видать. И еще эта ссора у всех на глазах…»

Лида встала, взяла с поленницы охапку дров, наклонилась к огню, и Сергей чуть не ахнул. Ну как же! Ну конечно же он ее знает, встречал! Просто в тот черный памятный день эта девушка была в ситцевом выцветшем платье и плюшевой порыжелой жакетке, в платке, а сейчас в гимнастерке. А еще тогда у нее были тяжелые, длинные косы…

Он позвал ее:

— Лида!

Она оглянулась. Помедлив какое-то время, словно что-то обдумывая, сказала:

— Сейчас! — И спокойно, не прячась, вынула из кармана теплых, стеганых брюк трофейное зеркальце в сафьяновом чехольчике, стерильной салфеткой вытерла слезы, Подошла.

— Что случилось? Кто вас обидел?

— Меня? — Она вскинула голову. — Никто.

— Ну не надо… Не плачьте, пожалуйста…

— А я и не плачу.

— Может, я чем-нибудь помогу?

Лида медленно повернулась. Стала боком, готовая отойти.

— Не-ет… Ничем не поможете.

— А что? Это так безнадежно?

Она не ответила. Эта девушка где-то всему научилась: говорить и молчать. Говорить так, чтобы не было сказано ничего, и молчать так, чтобы все было ясно без слов.

— А я вас узнал. Мы ведь с вами встречались. Вы помните?

— Как не помнить! Еще бы!

— Нет, а я вас не сразу узнал. Вот только сейчас догадался: это же девушка с переправы…

— Да. На Тихоновом лугу…

Она так повзрослела, что он в самом деле не узнал ее сразу. Та была деревенская, ничего не видавшая девочка, эта — многое переживший и все понимающий человек, А прошло всего, может, полгода… Даже меньше. Что значит война!

Он спросил:

— Значит, все же добились, чего хотели?

— Да… Добилась…

Ее голос был ровным, спокойным. А он вдруг представил себе тот сентябрьский нерадостный день. Бой. Горящие села Смоленщины.

Их дивизия все откатывалась и откатывалась на восток, отступала, пытаясь по возможности сохранить и остатки полков, и кое-какую еще уцелевшую технику. Днем на звуки ожесточенной стрельбы, по ночам на усталых часовых из лесов выходили к ним группами и в одиночку обросшие, изможденные окруженцы. Их расспрашивали, проверяли оружие, документы и ставили в строй. Видя строгий порядок в дивизии, те быстро, легко подчинялись. Так дивизия становилась опять полнокровной. И опять истощалась, угасала в боях.

Однажды после боя с колонной вражеских танков раненого Большакова — в то время он был еще лейтенантом, носил в петлицах два кубаря — везли на телеге. Рана уже начала гноиться, и он тихо постанывал, весь в жару, повторяя одну только фразу: «Яша, пи-ить! Яша, миленький, пить…» На болотистом торфянистом лугу, возле речки, им встретилась девушка. Была она тоненькая, белолицая, сероглазая, в старой плюшевой порыжевшей жакетке, в дешевом платочке. Деревня нередко рождает такие прекрасные тонкие лица, что даже ездовой, небритый, седой Яков Прудников, невольно на это лицо обернулся, поглядел из-под низко нависших бровей. И девушка попросила его:

— Товарищ начальник, а товарищ начальник! А можно, я с вами?..

Вокруг горели деревни. Глухо били орудия, не смолкая который уже день. Немецкие самолеты, пролетая на бреющем, теперь не обстреливали, не бомбили войска, а разбрасывали листовки: предлагали сдаваться.

Яков Прудников грязным пальцем с обломанным ногтем указал на повозку:

— Вот… Проси лейтенанта. Он начальник, не я…

Она обратилась тогда к Большакову:

— Ну пожалуйста, возьмите меня…

— Да куда тебя взять-то?! — Сергей сквозь туман, качавшийся перед глазами, усмехнулся, сказал откровенно: — Мы в кольце… В окружении.

— Ну и что? — Девчонка в платочке нисколечко не смутилась. Она объявила с возможной серьезностью: — Я вам помогу… — Большаков тогда хмыкнул: она им поможет! Помогальщица тоже нашлась! А девушка продолжала: — Я вас так проведу по лесам, что вы немцев не встретите.

— Уж прямо не встретим!

— Это я обещаю…

— Ты еще молодая! Куда тебе воевать!

— Мне семнадцать уже.

Яков Прудников, недоверчиво слушавший их разговор, шевеля в задубевшей руке чуть привядшую ветку березы, приподнялся на ящиках из-под снарядов:

— Чего врешь-то, бессовестная? — И уже разозлился, сердито ощерясь: — А ну давай, девка, дуй отселя, покуда цела! Ишь каку таку моду взяла: с солдатами из дому убегать! — укорил он ее по-родительски строго. — Тебе в куклы играть, а не в бой